треугольник и написал адрес. Кажется, он завершил все свои дела и сейчас со спокойной совестью будет ждать команды. Он никогда никуда не опаздывает, не курит и стыдливо отворачивается, когда ему подают положенный стакан водки. «Мы с ней обо всем договорились… Они договорились. Подумать только. Эх…»

Алексей встал, не сводя с пулеметчика глаз, обошел длинный стол.

— Сашок, не собирайся, сегодня ты не пойдешь.

Так и есть. Замигал своими девичьими ресницами. Уж лучше бы матом покрыл. Хотя где ему. Негде ему было научиться такому.

— За что, товарищ главстаршина?

— Пулеметчик мне не нужен, Сашок. Погода нелетная. Задание так себе, рядовое, приключений не будет. Вот увидишь, к твоим пулеметам никто и не притронется. Слово командира, Сашок. Я приказал не снимать с них чехлы.

Он все мигает своими ресницами, вот уже и губы задрожали, теперь жди слез.

— Вот что, Сашок, возьми чайник и мигом на камбуз, да скажи, чтоб покрепче.

Проснулся Спирин. Протирает глаза, таращится на переборку, где висит снятый с немецкого транспорта хронометр.

Небритое лицо расплылось в улыбке. Не проспал. Довольный, расчесывает под тельняшкой грудь, до самого горла заросшую густыми волосами. Можно не спешить. Даже побриться успеет. Хорошо.

— Ты тоже не пойдешь, — сказал ему Алексей.

На Спирина это не произвело никакого впечатления. Видимо, спросонья он еще плохо соображал.

— Ты ничего не имеешь против? — участливо, как бы извиняясь за доставленную человеку неприятность, спросил Алексей.

— Начальству виднее, — хрипло и все же с заметным неудовольствием проговорил Спирин.

— Откровенно говоря, мне жаль оставлять вас. Честное слово, Иван Зотыч, мне очень не хочется оставлять вас. Таких грех оставлять на берегу.

Спирин невозмутимо сопел и почесывался. Алексей поймал себя на мысли, что, пожалуй, он не совсем справедлив к этому тяжелому на подъем, неразговорчивому матросу. Ведь если он один раз сплоховал в бою, это еще не значит, что он никудышный. Кажется, он из какой-то курской деревни. Может быть, до войны был передовым колхозником. Кто знает. Жаль, что он ничего о себе не рассказывает. У него нет для этого времени. Уж слишком его одолевает сон. Да, может быть. Все может быть. Но не легко менять свое отношение к людям. Тем более он не собирается это делать сейчас. Разве можно забыть, что из-за него он заподозрил в трусости лейтенанта Соколова, хотя струсил не Соколов, а Спирин, только лейтенант никому не сказал об этом и отвалил на полчаса позднее, чтобы не бросать матроса в тылу у врага. А кто может поручиться, что теперь этот матрос поведет себя по-другому и будет помощником, а не помехой?

Вернулся Саша Перлин с горячим чайником.

— Бачковый кто сегодня? — спросил у него Спирин.

Алексей хлопнул себя по ляжкам и зашелся в оглушительном хохоте. Он так хохотал, что начал неуверенно улыбаться и Саша Перлин, остановившись с чайником посреди кубрика.

— Вот это да! Вот это я понимаю, характер у человека. Не успел проснуться и сразу о еде заботится. Ну и распотешил напоследок, век не забуду.

Алексей взял чайник и налил полную алюминиевую кружку. Горячий, в рот не возьмешь. Отодвинул на край стола. Достал большой трофейный блокнот и сразу стал серьезным, даже чересчур. Вырвал плотный глянцевитый листок.

Пришел боцман, и Алексей, приготовившийся писать, отложил авторучку:

— Ну?

— Порядок, командир.

— Где моторист?

— На боевом посту.

— Добро, боцман. А теперь не мешай. Сегодня я вступаю в партию.

Алексей написал слово «заявление», с нажимом подчеркнул его. Задумался и склонился над бумагой. «Если не вернусь, прошу считать коммунистом», — перечитал Алексей. Усмехнулся и, покосившись зачем-то на боцмана, решительно зачеркнул «если не вернусь». Зачем это «если». Вернусь или нет — какая разница. Главное — стану коммунистом. Придется переписать. Вырвал еще один листок и, уже не задумываясь, широким крупным почерком, чтобы побольше занять места, написал: «Прошу считать коммунистом». И ниже: «Алексей Юдин». Он подождал, пока высохнут чернила, сложил листок вдвое и бережно опустил в правый карман бушлата.

Вокруг было очень тихо, и эта тишина почему-то ему не понравилась. Все больше раздражаясь, он придвинул кружку и отхлебнул чая. «А, черт. Помои какие-то. Раз в жизни не могут настоящего чая дать».

— Товарищ главстаршина, — на Алексея с мольбой глядели большие глаза Саши Перлина. — Товарищ главстаршина, видимость улучшается.

Раздражение прошло, и он знал, что больше этого не будет.

— Нет, Сашок, нет. Видимость ухудшается, а потом будет еще хуже. У меня в кармане лежит метеосводка. Пулеметы останутся в чехлах.

Сейчас он придумает что-нибудь еще.

— Знаешь что, браток, спой на прощанье.

Саша послушно взял гитару.

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Алексей сидел, опустив голову. И что у него с голосом сегодня? Рыдает так, словно хоронит заживо. Потому и подкатывает опять.

— Хватит, Сашок. Не поешь, а душу терзаешь.

Саша понуро молчал. Алексей снял с руки швейцарские часы со светящимся циферблатом.

— На, возьми на память. Бери, бери, не прячь руки. У меня еще есть. Боцман! По местам! Проверить еще раз готовность, доложить на борту.

И он пошел, держа правую руку в кармане бушлата. Обогнул базу с наветренной стороны и немного, всего одну минутку, постоял в раздумье у двери с табличкой «Парторг». Постучал.

— А, Юдин. Входи, командир, входи.

Мичман Дьяконов поспешно закатил под койку металлические гантели. Китель его с начищенным орденом аккуратно висел на спинке стула. Алексей не любил, когда старшие называли его командиром. Чудился подвох. Не забывай, что оказали доверие, назначили командовать катером.

— Занимаетесь? — спросил Алексей, тоже не без умысла.

— Вот уже вторую неделю, и притом регулярно, два раза в день. Сам понимаешь, нам, морякам, лишний вес ни к чему.

— Это верно.

— Да ты проходи, садись вот сюда. — Он снял китель со спинки, внимательно оглядел его со всех сторон и стал надевать. — Мне доложили, что твой катер идет в поиск.

— Да, через двадцать минут.

— Вот и хорошо.

— Что хорошо? — спросил Алексей.

— Что зашел. — Мичман Дьяконов любил, когда к нему приходили поговорить. — Я сам хотел к вам забежать. Я ведь знаю, что ты обижаешься на меня за то собрание, а зря. Ей-ей, зря. Если ты помнишь, то и тогда я тебя поддержал. Но ведь решаю не я, а общее собрание. А в тот раз ты почему-то не произвел на коммунистов нужного впечатления.

— Да, считал, что в том бою командир струсил, потому что в шхеры ушел раньше времени. —